Реквием по братве - Страница 104

104

— Господин Осадчий, прекратите разврат. Займитесь делом.

Клим с неохотой выпустил даму из рук.

— Слышь, Санек, может, возьмем ее с собой? Ужин приготовит. Картохи нажарит. А?

Санек, не отвечая, сам начал набивать рюкзак: колбаса, хлеб, масло, консервные банки, бутылки водки, пива — наталкивал, особенно не разбирая. Женщина едва успевала щелкать калькулятором. На Санька поглядывала с испугом. Наконец, сбилась, достала с полки деревянные старинные счеты.

— Мальчики, не поспеваю… Придется пересчитывать.

— Считай, — Санек пододвинул ей раздувшийся рюкзак.

— Ну как, — Клим нежно поглаживал даму по бугристой спине. — Пойдешь с нами, Лора?

Женщина бедово стрельнула в него накрашенными глазами.

— У меня хозяин есть… Отпустит ли?

— Договоримся… Пойми одно, такая красавица не должна себя раньше времени хоронить. Духовно должна развиваться. Сань, ты как? Не против?

Вернулся Жорик Сундуков с валенками под мышкой. Увидев огромную разношенную обувку, Боренька заартачился, но Санек его окоротил:

— Переодевайся, Интернетище, или в глаз получишь.

В валенках Боренька с ужасом обнаружил толстые, заштопанные на пятках, грязно-белого цвета носки. Но делать нечего, присел на табурет.

— Скажите, добрый хозяин, — высокопарно обратился Клим к Сундукову. — Вы не будете возражать, если мы ангажируем на вечерок Лору Васильевну? За разумную плату, разумеется.

— Озорничают они, — смутилась женщина. — Я, Георгий Иванович, повода не давала.

Сундуков не понял, шутит залетный или нет. За разъяснениями обратился к Саньку, которому уже год намекал о больших перспективах совместного бизнеса: Москва — деревня Грязево.

— Чего, Сань, в самом деле бабцы требуются?

— Нам — нет, ему — да. Они ему всегда требуются.

— Можно устроить.

— Обойдется.

Возвращались уже в темноте. Ветер внезапно стих, на небо высыпали ранние звезды — и два-три дачных огонька далеко впереди создавали впечатление, что небеса соединились с землей. Природа погрузилась будто в глубокий обморок. Клим, всю дорогу уныло выговаривавший другу за его склонность к вождизму, споткнулся на ровном месте и восторженно воскликнул:

— Хлопцы, поглядите, красота-то какая! Разве такое в Москве увидишь?

Осторожно, словно боясь распугать колдовскую тишину, ступали друг за дружкой по узкой колее, маясь от какой-то странной, внезапно подступившей сердечной мути…

В избушке заново раскочегарили печь, уселись за стол, начали пировать. Настроение зимней дороги в ночном лесу не сразу исчезло, томление духа продолжалось до первых стопок. Не сговариваясь, выпили молча, не чокаясь. Что это было? Какое предчувствие их посетило?

Первым освободился от налетевшей хмари Боренька, но тоже как-то по-чудному. Хлюпая носом — и валенки не спасли, — пустился ни с того ни с сего в воспоминания о своем покойном батюшке, знаменитом банкире, и балабонил без умолку с полчаса, оглядывая застолыциков с хмельной любовью. Жаловался, что не ценил отца, пока тот был живой, а теперь кается, рад бы повидаться, да невозможно. По его словам выходило, что покойный банкир был великий человек, олигарх из олигархов, а по многим человеческим качествам не уступал титанам Возрождения. Поэтому его и убрали. Посредственность ревниво относится к явлению гения и при первой возможности от него избавляется. Для России вообще норма, чтобы яркую личность, героя поскорее замочить. Боренька пересказал статью, которую читал в молодости, где приводилась статистика, сколько удавалось прожить на свете великим людям. Очень немного. За тридцатник редко кто переваливал. Их травили ядом, убивали на дуэлях, а кто ускользал от насильственной смерти, того доканывал идиотизм росси-янской жизни. При большевиках эту горькую правду, естественно, скрывали от народа, но теперь-то, слава Богу, все стало известно.

Клим, переглянувшись с Саньком и покрутя пальцем у виска, попытался вернуть Бореньку на землю.

— Скажи-ка лучше, Боря, как же так получилось? Сын титана — и вдруг связался с братвой? При твоих-то перспективах?

Окосевший Боренька не почуял подвоха.

— Я думал об этом… Что значит — связался? Ты умный человек, Клим, я знаю, но мышление у тебя запрограммированное, как у большинства россиян. Человек не может быть счастливым, если его все время куда-то подталкивают. Он должен сам определиться в этом мире, найти свою нишу.

— И ты, выходит, определился? Стал бандитом?

— Какие же мы бандиты? Мы не бандиты.

— Кто же мы?

— Ну, если угодно, санитары леса. Мы призваны очистить общество от многовековой обывательской накипи. Я горжусь, что в этом участвую. И вас я очень люблю, парни. Без вас я бы так и остался на всю жизнь Интернетом.

— А теперь ты кто?

— Теперь я свободный человек, как и вы.

— Это временно, — заверил Клим. — До первой посадки.

Раскрасневшийся Боренька поглядел на него с укоризной.

— Знаешь, в чем твоя беда, Клим? Ты никогда не бываешь серьезным.

— Чем же это плохо?

— Ирония, юмор — это оружие слабых. На самом деле в жизни нет ничего смешного. Только кретины находят в ней повод для веселья. Разные Жванецкие. Вот давай возьмем Володю Кныша. Он непобедимый воин, ты же не будишь с этим спорить?

— Тебе виднее.

— Скажи, ты слышал, чтобы он когда-нибудь смеялся?

— Слышал.

— Когда же?

— На прошлой неделе. Помнишь? Ты полез с отверткой в розетку и тебя тряхануло… Ты был похож на Фредди Крюгера. Все ржали — и Кныш тоже. Он больше всех ржал. Я ему даже сказал: успокойся, Кныш! Кстати, Борь. Почему бы тебе не попробовать себя на телевидении, в какой-нибудь передаче типа «Аншлага»? Давай с Тинкой поговорим. Пусть похлопочет. И придумывать ничего не надо. Перескажешь все, что сейчас говорил — про санитаров леса и все такое, — будет полный отпад.

104