Реквием по братве - Страница 8

— Как знаешь, — Санек украдкой отпил из глиняной больничной чашки с обколотыми краями. — А то можно устроить. Будешь болеть, как белый человек.

— Сань, — оживился Клим, — чего тебе скажу. Я тут застолбил одну врачиху. Ну, блин, веришь ли, бабак как лошадь. Стати ядреные, глазищи горят. Я ей намекнул, что костыли для любви не помеха.

— А она что?

— Хохочет. Сделала вид, что не поняла. А сама вся дрожит. Не-е, Сань, я на нее без слез глядеть не могу. Но немного в возрасте. Наверное, лет за пятьдесят. Седая вся, Сань, и при походке колышется, как волна. Я, Сань, гадом буду, если ее не уделаю.

Саньку не нравилось настроение друга. Он уже рассказал вкратце, как отбил бабки, но его рассказ почему-то не произвел на Клима сильного впечатления. Санек подозревал, что вместе с ногой и глазом у кореша что-то повредилось в черепушке. Про эту врачиху, Дору Викторовну, он третий раз принимался заново говорить. При этом со все более живописными подробностями. Саньку надоело его слушать, и он сообщил, что хочет месячишко покантоваться за городом, на даче у стариков, пока все не уляжется. Там его вряд ли достанут. У отца шесть соток в глуши, аж за Волоколамском. Туда нормальные пацаны не заглядывают, а местных он всех знает как облупленных. Есть у него там агентура. Если появятся чужаки, обязательно предупредят.

— Тебе тоже, Клим, надо бы остеречься. На тебя Толян первым дело выйдет.

— Плевать, — беззаботно отмахнулся кореш. — У нас внизу ОМОН дежурит. Полный, блин, отпад. Этих не купишь. Чугунная отливка. Я к ним сходил покурить, ну, так, познакомиться на всякий пожарный, — чуть вторую ногу не сломали.

— За что?

— Да ни за что. Чтобы не маячил… Слышь, Сань, может, познакомить тебя с врачихой?

— Зачем?

— Как зачем? Свой человек в реанимации, всегда пригодится.

Допили сосуд — и Санек проводил друга в палату. Кроме него, там лежали еще трое — старик с переломом шейки бедра, пожилой дядька со сломанной рукой и черноусый молодой хачик по имени Зундан. У хачика дела были плачевные. Он ночью куда-то спешил на станции Москва-Сорти-ровочная и, видно, был под балдой, неаккуратно спрыгнул с платформы и сломал обе пятки. Это само по себе неприятно, так вдобавок, пока валялся на путях без сознания, обчистили под ноль: не осталось ни документов, ни копейки денег. В Москве он был проездом, похоже, с разведкой, и за помощью ему обратиться было не к кому. Но и это не все. В отделении кончились казенные костыли, хачика поставили на очередь (если кто выпишется или помрет), и вот уже третью неделю, загипсованный на обе ноги, он лежал в постели, как прикованный, не мог даже добраться до туалета. По национальности Зундан был турок, хотя зачем-то выдавал себя за таджика. Саньку стало неловко, когда увидел печально сияющие глаза несчастливца: он уже который раз обещал купить костыли в аптеке и опять запамятовал.

— Извини, старина, — повинился перед хачиком. — Соображал ка совсем развинтилась. Был рядом с аптекой, из башки выдуло.

— Ничего, — трагически улыбнулся Зундан. — Не волнуйся, Саша. Скоро Климушку выпишут, он свои оставит.

— Не раньше, чем через две недели, — уточнил Клим. — Ты за это время весь провоняешь.

— Не провоняю. Меня Оленька спиртом протирала.

Хачик держался мужественно, вся палата его жалела.

Подкармливали, поддерживали морально. Но с костылями надежда, действительно, только на Санька с Климом. У стариков откуда деньги? Они каждый день подсчитывали, сколько сэкономили на больничной жратве. Сумма набегала немалая, но на костыли не скопишь. «В прежние времена, — вспоминал Иван Иванович, который сломал бедро, осту-пясь в подъезде, — когда я работал на кафедре, я бы тебе, сынок, целую инвалидную коляску справил, а нынче сам знаешь, чего у нас в России творится. Радуйся, пока живой».

— «Реформа, — солидно поддерживал слесарь Фомин, поломавший руку, когда пьяный разгружал машину с кирпичом. — Надо терпеть».

— Может, коньячку примешь? — спросил Санек. — Тут осталось на полпальца.

— Приму, — обрадовался турок. — Коньяк боль снимает.

— Только не ори среди ночи, что срать хочешь, — предупредил Клим.

— Не буду орать, — уверил турок, — Я все дела уже сделал.

Вскоре Санек распрощался с друганом, пообещав навестить денька через три-четыре. Вышел из больницы в теплый, августовский вечер. Был не пьяный и не трезвый, но на душе кошки скребли. Уселся в «жигуленок», закурил, оста-вя дверцу открытой. Хорошо думалось в вечерней тишине.

Он так и не рассказал другу о главном, о Тайне. Как-то язык не повернулся. А рассказать было о чем. Накануне все получилось слишком гладко. Сеструха Толяна четко выдала бабки, ровно двадцать штук «зеленых» сотенными купюрами, упакованных в бумажный пакет, словно специально приготовленных. Вела себя как бухгалтерша. «Пересчитай», — сказала сухо. Они стояли возле лифта. «Я тебе, детка, и так верю», — ответил Санек. Пересчитал уже в машине. Без обмана, точно.

Когда приехал домой, Толян был еще в отключке. Таина ждала на кухне полусонная. Он без промедления выдал ей оговоренную долю. Пересчитывать при нем она тоже не стала. Любезно предложила обмыть акцию. Пили не водку, а массандровский портвейн, который подействовал на нее благотворно. Девушка расслабилась, ее глаза потеплели. Но в этом потеплении не было ничего личного, ничего такого, что предполагало бы возможность любовных утех. Хотя обстоятельства сложились возбуждающие: кухня, ночь, вино, крупные бабки, свалившиеся с неба. Однако Таина смотрела на него, как строгая учительница на школьника-недоум-ка, который неожиданно для всех решил трудную задачку.