Реквием по братве - Страница 47

Однако скудное выходное пособие, как он его ни растягивал, таяло, и недалек был день, когда у него не останется денег, чтобы купить на обед батон хлеба и пакет молока…

С Таиной он познакомился довольно забавно. Надобно заметить, что, выйдя из больницы и малость окрепнув, женщин он продолжал чураться. Не то чтобы сознательно их избегал, но не тянулся к ним душевно, как бывало прежде, когда редкая юбка не приводила его в состояние повышенной боевой готовности. Кныш понимал, что такая холодность к прекрасному полу не могла быть ничем иным, как следствием некоего психического сдвига: иными словами, между железным раскаленным стерженьком под сердцем и постелью, где давно не пахло женскими духами, безусловно, была прямая связь, но ведь и бабником, как многие его побратимы, и живые, и усопшие, он не был никогда. Не кидался без разбору на всех подряд, лишь бы ухватить свое. В своем новом облике Кныш научился любоваться проплывающими мимо красавицами — на улице, на экране, даже в снах — с грустной, старческой улыбкой человека, исчерпавшего свой любовный срок. Конечно, иногда подумывал, что надо бы завести какую-нибудь подружку, возобновить половую практику, глядишь, и дурь от души понемногу оттянет, но все как-то руки не доходили. Хотя времени свободного было хоть отбавляй. Другой раз уже и нацеливался где-нибудь в переходе метро или в очереди за харчем, уже и первые любезные слова вертелись на языке, но так все и кончалось холостым напрягом. Может, удерживало и то, что Москва, новая Москва, которую увидел после трехлетнего перерыва, предлагала доступное, почти дармовое женское мясо на всех углах, наравне с гроздьями бананов. Теперь не то, что прежде, не надо тратить никаких усилий, чтобы залучить забаву на часок, положи в карман зеленую купюру — и ходи, выбирай. Главное — знать места, где подешевле и товар непорченый. Рынок!

Однажды листал старую записную книжку и наткнулся на телефон некой Наденьки Королевой, с которой провел сумасшедший месяц перед тем, как отбыть в командировку, в спецшколу под Ульяновском (собирался на полгода, а растянулось на все три, да еще трахнуло Чечней), и когда наткнулся и вспомнил все, что было, такой вдруг повеяло весной, такая радуга расцвела перед глазами, будто помолодел на десять лет. Поскорее потянулся к телефону, накрутил диск и услышал в трубке осторожный мужской голос с нерусским акцентом. А жила прежде Наденька с мамой и бабушкой, мужчин в той квартире не водилось. Поколебавшись мгновение, Кныш все же вежливо поинтересовался:

— Нельзя ли Надю попросить к телефону?

— А вы, извиняюсь, кто ей будете? — ответил мужчина с той наглой интонацией, которая пуще всяких слов говорила: хозяин! Имеет право выяснить, прежде чем подпускать к своему добру.

Расстроенный, Кныш спросил:

— А ты кто, извиняюсь? — но ждать ответа не стал, повесил трубку. И обругал себя за то, что, возможно, подставил былую подругу.

В общаге на Стромынке, где ютился, тоже дам было навалом — проходной двор. Прямо с общей кухни можно было пригласить кого-нибудь на бутылочку портвейна, и прикидки имелись, и красноречивые намеки: многим здешним обитательницам не давал покоя светлоглазый и явно бесхозный паренек, с приятными манерами, добродушно улыбающийся, но немного диковатый. Но и тут как-то пока не сходилась масть. На кухне дамское общество скоплялось обычно к вечеру, к тому часу, когда Кныш безумной тренировкой и специальными упражнениями изнурял себя до потери пульса и на иные подвиги уже как-то не тянуло.

Он не искал больше счастья и, если бы его спросили, наверное, затруднился бы ответить, что это такое. В каком-то старом, еще советском фильме умный мальчик написал в сочинении, что счастье — это когда тебя понимают. Звучит красиво, но это, конечно, лживые слова. Потом — не бывает общего счастья. Для мужчины — оно одно, для женщины — другое; а сколько их есть, мужчин и женщин, столько и представлений о счастье — миллионы. Был когда-то счастлив и Володя Кныш, вдобавок молод и удал. Он запомнил то давнее лето. Оно было простым, как мычание. Жил у бабки в деревне Пряхино под Воронежем, готовился в институт, куда потом провалился. Провал его не обескуражил, потому что он не знал, зачем ему учиться. Вроде так положено, и родители хотели, чтобы он пошел в институт. И институт для него выбрали — медицинский. Кныш не возражал. Врачом быть хорошо. Профессия необходимая при любом режиме. Он редко с кем-нибудь спорил, чаще соглашался с любым человеком, не считая себя чересчур умным. Где-то прочитал, что женщины дураков избегают, но если это так, то откуда же на Руси столько идиотов?

Никто — ни родители, ни друзья, ни школьные наставники — не могли знать, кем он был на самом деле, а он родился воином, как другие рождаются поэтами, художниками или землепашцами. В этом было его жизненное предназначение и судьба, о чем он догадался лишь в зрелом, четырнадцатилетием возрасте, хотя ему рано начали сниться смутные, грозные сны, значения которых он не умел истолковать. Пожилой сосед по дому, пьяница Мокей, однажды открыл ему глаза. Попросил у мальчика рубль на опохмелку, обычно Кныш ему одалживал, а на этот раз денег у него не было. Мокей почему-то обиделся и зловеще сказал:

— Не дашь рубль, поганец, порчу напущу.

— А как это — порчу? — полюбопытствовал отрок.

— Очень просто, — ответил пьянчуга. — Не желаешь по-хмелить больного человека, нашлю лихоманку. Сгоришь, как спичка, никто не поможет.

Кныш спросил:

— А страшнее порчи что-нибудь бывает?

— Только смерть.